Мой мир

М. Цветаева слишком рано познала одиночество на людях. С одной стороны, она словно искала уединения, с другой, постоянно страдала от одиночества, обретала друзей, разочаровывалась и теряла их. И единственный человек, который мог бы внести в ее жизнь гармонию – была мать. Но летом (5 июля) 1906-го года Мария Александровна умерла в Тарусе от чахотки. С тех пор душевные корни ее двоемирия питали немецкая легенда и сказка: «Во мне много душ. Но главная моя душа – германская. Во мне много рек, но главная моя река – Рейн…».

После смерти матери М. Цветаева год училась в одной и частных московских гимназий. По словам сестры Анастасии Цветаевой, она пошла учиться в пансион, словно «в пасть к льву», чтобы заглушить боль о безвременно ушедшей из жизни матери. Школьная подруга М. Цветаевой – Валентина Гинерозова вспоминала, что она мучительно переживала смерть Марии Александровны: «Марина была один год пансионеркой… У нее было угрюмое лицо, медленная походка, сутулая спина и фигура». В этот период одиночество юной Цветаевой обострилось до предела, что, впоследствии, и подтолкнуло ее к обособлению от мира и уходу в мир вымышленных литературных героев.

В гимназии фон Дервиз, как пишет ее школьная подруга, изучали «новую» литературу, увлекались сочинениями Белинского, Чернышевского, Тургенева. И хотя курс литературы строго ограничивался определенными хронологическими рамками – «до Гоголя», на уроках гимназисты говорили и о Рудине, и о Базарове. «Это было время, когда все мы увлекались Ибсеном… <…> Потом я у нее бывала и познакомилась с ее семьей в Трехпрудном. Это был настоящий мир поэзии, – пишет гимназистка о том времени, и мельком вспоминает о проведенных в Тарусе каникулах. – Она мне читала Пушкина, немецких романтиков, Гейне…».

Упоминание об обособленности М. Цветаевой также встречается и в неизданных воспоминаниях Т. Н. Астаповой, которые относятся к периоду с 1908-го по 1910-й годы, когда она училась в гимназии М. Г. Брюхоненко в Кисловском переулке: «Среди нас она была как экзотическая птица… <…> Кругом движенье, гомон, щебетанье, но у нее иной полет, иной язык… <…> …самым характерным для нее были движения, походка – легкая, неслышная. Она как-то внезапно, вдруг появится перед вами, скажет несколько слов и снова исчезнет. <…> А потом смотришь, вот она снова сидит на самой последней парте (7-й в ряду) и, склонив голову, читает книгу».

Первый рассказ «О четырех звездах приготовительного класса», в котором М. Цветаева впервые изображает вымысел как реальность, она написала еще будучи гимназисткой. И он ходил буквально по рукам. Однако, как впоследствии вспоминала В. Гинерозова, рассказ ей показался «чрезвычайно неправдоподобным», о чем она прямо и сказала автору. Но Марина стояла на своем: «Мне захотелось сделать вас такими». И еще одну немаловажную деталь припоминала В. Гинерозова: что Цветаева была очень увлекающейся натурой: «Она была слишком умная, увлекалась героями книг, а не учителями…».

Таким образом, внутренний мир юной М. Цветаевой сформировался под влиянием двух культов цветаевского дома. С одной стороны, культа музыки, с другой – культа мифологических представлений о мире. Кроме того, будучи трехъязычной по воспитанию, Цветаева с детства впитала в себя не только русскую, но и европейскую (прежде всего немецкую) культуру. И только связанные со смертью матери переживания усугубили ее обособление от мира, и подвигли на создание некоего мистического мира.

В январе 1961-го года к Н.П. Гордон* обратилась дочь М.И. Цветаевой – Ариадна Эфрон. В письме Ариадна Сергеевна сообщала, что собирает, и не безуспешно, «мамино и о маме»: «Время летит быстро, память слабеет, тускнеет, и я тороплюсь у него, времени, вырвать все, что только возможно, о маме. <...> Теперь, Нинуша, каждая мелочь – бесценна... <...> И единственное, что можем сделать мы – любившие и любящие, единственное, чем можем победить ее смерть, – это запечатлеть ее живую. …и когда по-настоящему настанет мамин час, будущие ее друзья и почитатели найдут живую правду о ней». В письме А. Эфрон сожалела, что уже в то время начали возникать неправдивые «легенды» о ней, что люди, мало или вовсе никогда не знавшие М. Цветаеву, претендуют на «раскрытие» ее стихов, поступков, жизни, немилосердно искажая то, к чему они не имели ни малейшего касательства: «А выдумывать» ее ни к чему. Такую не выдумаешь».




Вся ее жизнь, как откровенно признавалась М. И. Цветаева, была одним большим романом с собственной душой. Оттого многое из эпистолярного и дневникового, растерянного по миру большим поэтом, удивительным прозаиком, тонко чувствующим драматургом и блестящим переводчиком, «до сроку» лежит запечатанным в государственных архивах и частных собраниях. Ибо немногочисленные ее друзья помнили наказ: «Нельзя печатать без спросу. Без спросу, то есть – до сроку. Пока адресат здесь, а отправитель там, ответа быть не может».

…М. И. Цветаева «постучала» в двери русской литературы 26 сентября (по старому стилю) 1910-го года, когда в типографии А. И. Мамонтова увидел свет ее первый стихотворный сборник «Вечерний альбом». Однако, как откровенно признавалась Марина Ивановна в составленной в 1922-м году «Автобиографии» – «Пишу с семи лет». И в датированной январем 1940-го года «Автобиографии» продолжала: «Первые языки: немецкий и русский, к семи годам – французский. <…> Любимое занятие с четырех лет – чтение, с пяти лет – писание. Все, что любила, – любила до семи лет… <…> …все, что мне суждено было узнать, – узнала до семи лет, а все последующие сорок – осознавала».

Отвечая на вопросы присланной ей в 1926-м году Б. Пастернаком анкеты для предполагавшегося издания биобиблиографического Словаря писателей ХХ века, поэт особо подчеркивала влияние матери: «Мать – польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная к музыке. Умерла рано. Стихи от нее». Талантливая музыкантша Мария Александровна, урожденная Мейн была «сама лирическая стихия», увлекалась поэзией и сама писала стихи. И она поощряла романтический отрыв М. Цветаевой от жизни, и из этих сказок и родилось ее двоемирие: ее страхи и страсти, грезы и сны. Впрочем, отвечая на вопросы анкеты, М. Цветаева не отрицала и скрытое, но не менее сильное влияние отца Ивана Владимировича Цветаева. И замечала, что воздух их дома был «не буржуазный, не интеллигентский – рыцарский».

Два лейтмотива цветаевского дома в Трехпрудном переулке – Музыка и Музей – особенно ярко выражены в автобиографической прозе. В частности в двух произведениях: «Мать и музыка» (1934 г.) и «Отец и его музей» (1936 г.). Первый лейтмотив – Музыка, и связан он с матерью Марией Александровной. «Слуху моему мать радовалась и <…>, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты ни при чем. Слух – от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я – ни при чем, что слух – от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, со всякого в искусстве, самолюбия, – раз слух от Бога», – вспоминала спустя много лет М. И. Цветаева.

В мечтах матери Марии Александровны будущее дочери было предопределено, потому, как музыка в ее понимании ассоциировалась с целым миром, в котором она и существовала. Отсюда стремление воспитать из Марины талантливую музыкантшу. И хотя с роялем она на удивление «сошлась» сразу, музыкального рвения у нее не было. Было иное – письменное, писецкое, писательское, которое открылось во время рисования целой вереницы скрипичных лебедей. Сложнее обстояло дело с нотами: «Ноты мне – мешали: <…> сбивали с напева, сбивали с знанья, сбивали с тайны, как с ног сбивают…». О ранней поэтической одаренности М. Цветаевой свидетельствуют и воспоминания сестры поэта Анастасии Цветаевой. Взявшись на склоне лет за мемуары, Анастасия Ивановна писала: «Записей о нас было в мамином дневнике много, но – все книги дневника погибли». Одна из них, реконструированная по памяти почти пророческая: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, – может быть, будет поэт?»

Главенствующее влияние матери было обусловлено ее неизлечимой болезнью. Именно поэтому она и торопилась с нотами, с буквами, с «Ундинами», с «Джейн Эйрами», «точно знала, что не успеет, все равно не успеет всего, все равно ничего не успеет», точно старалась «накормить на всю жизнь», словно забивала вглубь, как в сундук «самое ценное – для сохранности от глаз, про запас, на тот крайний случай, когда уже «все продано».

Второй лейтмотив цветаевского дома – Музей. Профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев, основавший Музей изобразительных искусств, жил своим детищем. Отголоски детского одиночества потом, после смерти матери, найдут отражение в цикле новелл «Отец и его музей». В них М. Цветаева создаст свой удивительный мир, не сумев найти место в реальной жизни. В одной из новелл «Шарлоттенбург» о походе с отцом на склад гипсовых слепков с мраморных подлинников, она изобразит «зачарованную страну», где среди бездушных красот – статуй, торсов, голов – увидит единственное «живое» лицо: «Вот – отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а – крик».

Автобиографическая проза М. И. Цветаевой преисполнена тоской и силой. Однако, именно в новелле «Мать и музыка», она точно сформулировала главный мотив, подвигший ее стать поэтом: «После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар – мне… <…> Знала ли мать (обо мне – поэте)?» И с тех пор, как ее «немузыкальность» обернулась иной музыкой – лирикой, М. Цветаевой, чтобы понять самые простые вещи в жизни, нужно было «окунуть их в стихи», воображаемые стихии и «оттуда увидеть».

Примечания
* Гордон Нина Павловна десять лет (1928–1938) работала в Жургазе (Журнально-газетном объединении) секретарем М.Кольцова. Затем несколько лет в Сценарной студии Комитета кинематографии, а после войны литературным секретарем К.Симонова.
** На фото Марина Цветаева. Рисунок Арона Билиса, 1931
http://art.1september.ru/2001/14/no14_02.htm