Neverending Nightmares .

Люди, которые живут нa холодной земле, должны греться теплом доброты. Я думaю, тaким должен быть кaждый человек. Добротa - это точно тaк же, кaк ноги, нос, голова. Множество нaродов живет нa земле. У кaждого из них есть мaленькое недоверие к человеку иного племени. Чaсто один нaрод не считaет других дaже зa нaстоящих людей. Думaешь, у чукчей тaкого нет? Не знaю, хорошо ли, плохо ли, но кaждый чукчa в душе уверен, что он-то и живет прaвильно, что нет лучше языкa чукотского и нет никого крaше его нa белом свете. Иные люди презирaли тебя в Энмыне, покa ты не докaзaл, что дaже без рук ты можешь добывaть себе нa жизнь. Тебе поверили… Но твои соплеменники еще очень дaлеки от того, чтобы их нaзвaть настоящими людьми. Я долго жил среди белых и знaю, что они не могут полaдить дaже между собой, a нaс тaк и вовсе не считaют зa людей. Дa, по прaвде говоря, белым легче не считaть нaс зa людей. Но вaше высокомерие - это бедa, которaя вaс же и может погубить.

Ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике - давать сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий - как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от нее? С детства меня учили не мучить животных, быть жалостливым; тому же учили меня все книги, какие я прочел, и мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне. Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем этим смертям, страданиям, крови; я чувствую, что и в обыденной жизни я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые сильные возбуждения, - но к самому факту войны я не могу привыкнуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в основе своей безумно. Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны - что же это такое, ведь это сумасшествие?

— Вася, что это у тебя с волосами, а? Да ты что? Ничего, брат, ничего, ничего, сейчас кончится. Надо держаться, надо, надо.
Василий молчал. И когда начало уже казаться, что он и совсем ничего не скажет, пришел глухой, запоздалый, страшно далекий ответ: так на многие зовы могла бы ответить могила:
— Да я ничего. Я держусь.
И повторил.
— Я держусь.
Вернер обрадовался.
— Вот, вот. Молодец. Так, так.
Но встретил темный, отяжелевший, из глубочайшей дали устремленный взор и подумал с мгновенною тоскою; «Откуда он смотрит? Откуда он говорит?» И с глубокой нежностью, как говорят только могиле, сказал:
— Вася, ты слышишь? Я очень люблю тебя.
— И я тебя очень люблю, — ответил, тяжело ворочаясь, язык.

— Воевать… — Она опять вздохнула. — Один против всех? Ну, и что ты можешь сделать один?
— Победить.
Плужников сказал это вдруг, не раздумывая, и сам удивился, что сказал именно так. И повторил упрямо:
— Победить. Потому что человека нельзя победить, если он этого не хочет. Убить можно, а победить нельзя. А фашисты — не люди, значит, я должен победить.
— Запутался! — Она неуверенно засмеялась и тут же испуганно оборвала смех: таким неуместным показался он в этом темном, мрачном и чадном каземате.
— А ведь это правда, что человека нельзя победить, — медленно повторил Плужников. — Разве они победили Степана Матвеевича? Или Володьку Денищика? Или того фельдшера в подвале: помнишь, я рассказывал тебе? Нет, они их только убили. Они их только убили, понимаешь? Всего-навсего убили.
— Этого достаточно.
— Нет, я не о том. Вот Прижнюка они действительно убили, навсегда убили, хоть он и живой. А человека победить невозможно, даже убив. Человек выше смерти. Выше.