То что важно

Подари мне Бог эту женщину,и не дай никогда ей опомниться!Я за каждый вздох с нею скрещенный заплатил больше чем сторицей!Одолжи мне Бог её горести,если станут они неизбежностью,чтобы мог финал её повести я украсить заботой и нежностью!Укажи мне Господь грусти трещины,на душе её слишком доверчивой!Я люблю,я хочу эту женщину,вот и все больше мне просить нечего!Помоги мне Бог стать единственным ,пусть не первым,но лучшим и стоящим,её нежных губ,глаз таинственных,поцелуев её как сокровища!Подскажи ей Бог что я суженный,её брат,её муж,её копия,не случайный друг,не отдушина,не ночей одиноких утопия,я бы мог бы стать без сомнения,настоящим отцом её дочери,дай же сил мне ждать,дай терпения,ведь длина к тебе господи очередь!!

На самом деле… На самом деле мне нравилась только
ты, мой идеал и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои
черты, и это с ними меня мирило. Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь между Орсе и Прадо, - я, можно сказать, собрал тебя по
частям. Звучит ужасно, но это правда. Одна курноса, другая с родинкой на
спине, третья умеет все принимать как
данность. Одна не чает души в себе, другая – во
мне (вместе больше не попадалось). Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это
собрать - так Бог ошибок не повторяет. И даже твоя душа, до которой ты допустила меня раза три через все
препоны, - осталась тут, воплотившись во все
живые цветы и все неисправные телефоны. А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды, а
роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая)

С ним ужасно легко хохочется,
говорится, пьется, дразнится; в нем
мужчина не обретен еще; она
смотрит ему в ресницы – почти
тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда
внезапно, всегда лирически; его
хочется так, что даже слегка
подташнивает; в пальцах колкое
электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той
сказке; высокопарна речь его; его
тянет снимать на пленку,
фотографировать – ну, бессмертить,
увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не
сдерживая рыдания. Она жжет в себе
эту детскую, эту блядскую жажду
полного обладания, и ревнует –
безосновательно, но отчаянно. Даже
больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание;
тишина, жаркий летний полдень,
ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать,
как он грассирует, наблюдать за ним,
«вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти
красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть
манерничая; солнце мажет
сгущенкой бликов два их овала. Она
всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же,
как ты выглядишь, как смеешься,
как прядь отбрасываешь со лба; у
меня до тебя все что ни любовь – то
выкидыш, я уж думала – все, не выношу, не судьба. Зачинаю – а через
месяц проснусь и вою – изнутри
хлещет будто черный горячий йод да
смола. А вот тут, гляди, – родилось
живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо,
обнимает, ластится. Он не любит ее,
наверное, с января еще – но томим
виноватой нежностью
старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и
чужая». Он проводит ее, поможет ей
чемодан нести; она стиснет его в
объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или
уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится,
тихо хмыкнет, устало сморщится – и
до вечера будет маяться отчего-то.

«Уходить от него. Динамить» — Уходить от него. Динамить.
Вся природа ж у них – дрянная.
— У меня к нему, знаешь, память –
Очень древняя, нутряная.
— Значит, к черту, что тут карьера?
Шансы выбиться к небожителям? — У меня в него, знаешь, вера;
Он мне –ангелом-утешителем.
— Завяжи с этим, есть же средства;
Совершенно не тот мужчина.
— У меня к нему, знаешь, – детство,
Детство – это неизлечимо...

Нет, не увидимся. Нечем будет увидеться. Только здесь, понимаешь,
существуют эти пленительные
частности: у книг разные
обложки, у людей бесконечно
несхожие разрезы глаз, снег —
не то, что дождь, в Дели и в Москве одеваются неодинаково,
крыса меньше собаки, шумеры
вымерли раньше инков —
только тут все это имеет
значение, и кажется, будто —
огромное; а там все равны, и всё одно, и всё — одно целое.
Вечность — это не «так долго,
что нельзя представить», это
всегда одно и то же сейчас, не
имеющее протяженности,
привязки к точке пространства, невысчитываемое,
невербализуемое; вы не найдете
там друг друга специально для
того, чтобы закончить разговор,
начатый при жизни; потому что
жизнь будет вся — как дневник за девятый класс: предметы,
родительские подписи,
домашние задания, рисуночки на
полях, четвертные оценки —
довольно мило, но вовсе не так
смертельно важно, как казалось в девятом классе. Тебе в голову
не придет пересдавать ту одну
двойку по литературе в конце
третьей четверти — нахамил
учительнице, словил пару,
вышел из класса посреди урока, хлопнув дверью. Забавно, что
дневник сохранился, но если бы
и нет, ты бы мало что потерял —
во-первых, у тебя десять таких
дневников, во-вторых, этот
далеко не самый интересный, вот в дневнике за второй были
куда смешнее замечания; может
статься, ты из всей жизни, как из
одной недельной командировки
куда-нибудь в Петрозаводск в
восемьдесят девятом, будешь вспоминать только вид на
заснеженную Онегу, где сверху
сливочно-белое, снизу —
сахарно-белое, а между белым и
белым — горизонт, и как
девушка смеется в кафе за соседним столиком, красавица,
волосы падают на плечи и спину,
как слои тяжелой воды в грозу
— на лобовое стекло; может, ты
из всех земных языков
запомнишь только две фразы из скайп-переговора, из всех
звуков — чиханье маленького
сына; и всё. Остальное
действительно было низачем.
Славно скатался, но рад, что
вернулся и обратно еще долго не захочется — в скафандре
тесно, он сильно ограничивает
возможности перемещения,
приходит с годами в негодность,
доставляет массу хлопот —
совершенно неясно, что они все так рыдали над твоим
скафандром и целовали в шлем;
как будто он когда-то что-то
действительно определял в том,
кем ты являешься и для чего
пришёл; по нему ничего непонятно, кроме, может быть,
твоей причастности к какому-
нибудь тамошнему клану и,
может быть, рода деятельности
— воин там, земледелец,
философ; тело — это просто упаковка из-под тебя, так ли
важно, стекло, картон или
пластик; можно ли по нику и
внешнему виду какого-нибудь
андеда в Варкрафте догадаться,
что из себя представляет полноватая домохозяйка из
Брюсселя, которая рубится за
него? Да чёрта с два. Мы нет, не увидимся; не потому,
что не захотим или не сможем, а
потому же, почему мы не купили
себе грузовик киндер-
сюрпризов, когда выросли, хотя
в детстве себе клятвенно обещали: это глупо, этого не
нужно больше, другой уровень
воприятия, сознания, понимания
целесообразности. Прошлого не
будет больше, и будущего не
будет, они устареют, выйдут из обращения, как ветхие купюры,
на которые давно ничего не
купишь; потому что измерений
станет больше, и оптика
понадобится другая, и весь
аппарат восприятия человека покажется старыми «Жигулями»
по сравнению с
суперсовременным аэробусом. И
все вот эти любови и смерти,
разлуки и прощания, стихи и
фильмы, обиды и измены — это все будет большой железной
коробкой из-под печенья, в
которой лежит стопка
вкладышей из жевательной
резинки Love Is, которые ты в
детстве собирал с таким фанатическим упорством, так
страшно рыдал, когда какой-
нибудь рвался или
выкрадывался подлым
ребенком маминых друзей; и ты
после смерти не испытаешь ничего по отношению к этому,
кроме умиления и печали: знать
бы тебе тогда, какие это мелочи
все, не было бы ни единого
повода так переживать. Там все
будет едино, и не будет никакой разницы, кто мама, кто я, кто
мёртвый Котя, кто
однокурсница, разбившаяся на
машине восемь лет назад;
личности не будет, и личной
памяти не станет, и ее совсем не будет жаль: все повторяется, все
похоже, нет ничего такого уж
сверхуникального в твоём
опыте, за что можно было бы
так трястись: эй, все любили, все
страдали, все хоронили, все корчились от отчаяния; просто
тебе повезло, и ты мог передать
это так, что многие себя
узнавали; ты крошечное
прозрачное стрекозье
крылышко, обрезок Божьего ногтя, пылинка в луче, волосок
поверх кадра, таких тебя
триллионы, и все это — Бог;
поэтому мы не увидимся, нет. Мы
— как бы это? — срастёмся. Мы
станем большим поездом света, который соберёт всех и поедет
на сумасшедшей скорости,
прокладывая себе путь сквозь
тьму и отчаяние; почему ты
бываешь так упоительно
счастлив, когда кругом друзья, и музыка, и все рядом, и все такие
красивые, и все смеются? Почему
это будто Кто-то вас в этот
момент фотографирует, снимает
кадр, совершенно отдельный от
течения жизни, восхитительный, пиковый, вневременной? Вот
такое примерно чувство, только
ты не можешь сказать, кто ты
точно на этой фотографии. Это не
очень важно, на самом деле.
Просто — кто-то из них. Кто-то из нас. Кто-то.

Неразлюбившие жестоки, а
непростившие циничны.
Мы невозможно одиноки и так же
страшно безразличны. Опять молчим о жизни личной ... А
впрочем, некому и слушать.
В руке табличка - "все отлично!" И
чек за проданную душу... Непережившие утрату, порой, совсем
невыносимы.
Мы каждый день спешим куда-то, а
жизнь идёт. Проходит мимо. И понемногу сбившись в стаи, быть
может, чуть сильнее стали.
Но не живя, а выживая, бросаем так,
как нас бросали. Уходим, чтоб не возвращали, не
задержавшись на пороге,
Бредем в неведомые дали, но снова
по чужой дороге. Так проще: много не теряя,
Мы только ищем, ищем, ищем...
Быть может кто-то где-то знает,
Как жить таким... неразлюбившим..

А мужчины ведь тоже умеют любить...
И не спать по ночам и курить в нетерпенье,
И ворчать, придираясь опять к мелочам,
И рыдать перед кем-то, вставая с коленей.

А мужчины ведь тоже умеют любить...
Забывая себя и страдая от скуки,
И им также любимыми хочется быть,
В тишине целовать чьи-то нежные руки.

А мужчины ведь тоже умеют любить...
И мечтать в полутьме, улыбаясь незримо,
И наверное могут и верность хранить,
Для своей единственной милой.

А мужчины ведь тоже умеют любить...
Становясь на глазах, кто добрее, кто строже,
А мужчины ведь тоже умеют любить...
Как не каждая женщина сможет...

Ну никак без тебя, никак.
Не выходит, труднее даже.
Ты не друг, ты почти что враг.
И поболее жизни важен.
Мне хватило вполне разлук.
Я лгала. Каждый день мне чуждый.
Ты на тридцать процентов друг.
А на семьдесят самый нужный..

Мне показалось, ты надёжный…
А ты такой же, как и те,
Кто входит в жизнь неосторожно,
Стреляя ложью по мечте…

Ты подарил надежды крохи,
Я стала их душой клевать…
Но от того делишки плохи,
Что всем вокруг на всех плевать…

И я привыкла, к сожаленью,
Что я всегда одна в беде.
Ты был похож на луч спасенья,
Но жаль, спасенья нет нигде…

Твои слова пусты и тесно
В моей душе от пустоты…
Теперь уже не интересно,
Зачем опять блефуешь ты…

Да где же взять того мужчину,
Кто Лев по нраву, а не змей…
Взвалила б я его на спину
И оттащила бы в музей,

Чтоб женщины другие знали,
Что на земле мужчины есть,
Что никогда не предавали
И защищали дамы честь…

Но нет таких и в этом дело…
На зов других они молчат…
Ах, как мне видеть надоело
Мужчин с характером девчат,

Что плачут громко в час тревожный,
Спасаются в реке вранья…
Мне показалось, ты надёжный,
А ты… Да Бог тебе судья…

Пожалуйста, заботься обо мне!
Я вырвалась из замкнутого круга,
В тебе найдя любовника, и друга,
И принца на серебряном коне…

Я вырвалась из круга «я-сама».
Я самоутвердилась. Я устала.
Возьми меня на ручки с пьедестала
Гордыни, честолюбия, ума…

Я самоотвердела. Я тверда.
На мне не остается ран от терний.
А я хочу быть мягкой, и вечерней
(Я женщина. Я самка. Я – вода).

Я слабая. Я баба. Мне слабо:
Коня, и шпалы веером, и в избу,
И если в доме мышь – то будет визгу,
И я не претендую на любовь –

Я слабости минуточку хочу.
Я девочка. Я жалуюсь. Я плачу.
Лежу в постели, свернута в калачик –
И таять, как Снегурочка, учусь.

Я сдам свои права, с таким трудом
Добытые. Ты прав и ты по праву
На всех моих врагов найдешь управу
И всех моих друзей запустишь в дом.

Ты добрый. Ты высокий. Ты – плечо.
Ты два плеча, и твой спокойный запах
(Уткнуться и не думать ни о чем,
Уснуть в твоих больших мохнатых лапах…)

Ты сильный, но о каменной стене
Не тщусь – наелась. Хватит. Не желаю.
Любить не обязую. Умоляю:
Пожалуйста, заботься обо мне.