....

С ним ужасно легко хохочется,
говорится, пьется, дразнится; в нем
мужчина не обретен еще; она
смотрит ему в ресницы – почти
тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда
внезапно, всегда лирически; его
хочется так, что даже слегка
подташнивает; в пальцах колкое
электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той
сказке; высокопарна речь его; его
тянет снимать на пленку,
фотографировать – ну, бессмертить,
увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не
сдерживая рыдания. Она жжет в себе
эту детскую, эту блядскую жажду
полного обладания, и ревнует –
безосновательно, но отчаянно. Даже
больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание;
тишина, жаркий летний полдень,
ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать,
как он грассирует, наблюдать за ним,
«вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти
красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть
манерничая; солнце мажет
сгущенкой бликов два их овала. Она
всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же,
как ты выглядишь, как смеешься,
как прядь отбрасываешь со лба; у
меня до тебя все что ни любовь – то
выкидыш, я уж думала – все, не выношу, не судьба. Зачинаю – а через
месяц проснусь и вою – изнутри
хлещет будто черный горячий йод да
смола. А вот тут, гляди, – родилось
живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо,
обнимает, ластится. Он не любит ее,
наверное, с января еще – но томим
виноватой нежностью
старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и
чужая». Он проводит ее, поможет ей
чемодан нести; она стиснет его в
объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или
уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится,
тихо хмыкнет, устало сморщится – и
до вечера будет маяться отчего-то.