Гармония

Так и живешь – беспечно, одним днем.
Добываешь огонь, затем играешь с огнем,
Уцененный коньяк
Каждый вечер
Клюет твою печень —
И крыть нечем.
В целом, все тлен. А ты в этом плену – Питер Пэн.
Но когда ты пьян, ты – Левиафан,
И Москва тебе не Москва, а как минимум
Зурбаган,
Когда ты пьян.
Рассказываешь: где-то там корабли уходят
за горизонт,
На оранжевом пляже холщовый зонт,
Под которым метр на метр тень,
Начинается новый день.
Где-то там посвящают слова богу Джа,
Исповедуются, дрожа,
Вздыхают – мол, тридцать, пора рожать.
Где-то там, в коробке с карандашами
Дремлет Ницше с большими усами,
Спят брахманы, шудры и кшатрии,
Только ясень не спит, пошатываясь,
И ты, тоже шатаясь, спросишь у ясеня.
Он молчит. А ты ему: «Ни… себе!»
Прохожие думают: допился, говорит сам
с собою.
А ты рассказываешь: где-то прибой
Чьи-то ступни лижет,
И каждая ночь, проведенная не с тобой
Странно, но делает тебя ближе.
А потом летишь точно мяч в ворота
В точку своего невозврата.
Там все свои, и все тебе рады,
Шутят: не пей, мол, вина, Гертруда,
Любят тебя, Иуду,
Как брата.
Ты им рассказываешь под мухой:
Жили-были старик со старухой.
Родила старуха в ночь
Какую-то бестолочь.
Ни подбодрить, ни помочь,
Только тащит из дома мелочь
И пропивает, сволочь.
Первой уходит старуха, старик полгода
держится,
Каждое утро бреется, смотрит в чужие лица
и улыбается.
Его спрашивают: «Ну как?», а он: «Что мне
станется?»
Мается, но старается.
Сохнет, тает, скукоживается,
Мутный взгляд, прозрачная кожица,
Жить – не можется, помереть – не можется.
Наконец рассыпается в пепел, в труху,
Ищет свою старуху
Бессмертным духом.
А ты пьешь виски со льдом,
Носишь клетчатое, куришь мапачо,
Сначала пропьешь дом,
Потом – дачу.
И вот ты ездок беспечный,
Вечный
Бродяга.
За спиною – дорога, в кармане – фляга,
Облака как резаная бумага,
Мизерабль и голодранец,
Каждый день – макабрический танец,
Спишь в пыли, напеваешь про блю валентайнз.
Рассказываешь: смерти нет и времени нет,
Это навязанный бред.
Лучше пойти вброд,
Чем юзать чужой маршрут.
И пусть с возрастом в глубине твоего лица
Проступают черты отца,
Ты берешь трафарет и по трафарету
Выводишь автопортрет.
В каждый день ты вступаешь Каином
Неприкаянным
С окровавленным камнем.
Рассказываешь, бормочешь, ворочаешься в пыли,
Люди плывут мимо, как корабли,
У которых по плану далекие страны и города,
И норд веста кудрявая борода,
И луна, надкушена и тверда
Как буханка ржаного хлеба.
Старый порт, южный крест и седой закат,
Марракакеш, Бристоль, Пор-де-пе, Тиват,
Сто дорог, змеящихся в никуда.
Над тобою небо —
Abyssus abyssum invocat.
(Бездна взывает к бездне (подобное влечет за собой подобное или одно бедствие влечет за собой другое бедствие ).

Марьяна Романова

И где-то там, от Москвы километров триста,
она бросает зернышко, удобряет его компостом,
как и положено созерцателям – бесцельно, просто.
Смотрит в небо, на перистых облаков полоски.
И пока она там, далеко, следит, улыбаясь, за облаками,
ты мрачным жнецом собираешь апатию своими руками.
Восемь американо, напротив некто,
с тяжелыми веками и худенькими руками. Разговор – клочками.
Так и живешь себе – скептиком, атеистом.
По вечерам гуляешь по Патриаршим и Чистым,
пьешь разбавленный газировкой виски.
Твои глаза цвета болотной болотной ряски,
и к лицу давно приросли все твои маски.
И тебе иногда кажется, что ты уже близко –
руку протянуть, и вот же она, бездна, смотрит c ухмылкой,
словно ты у нее в расстрельном списке,
омут, затягивающий и склизкий.
И отворачиваться бесполезно,
ты же хоть и с претензией, но не железный,
твой панцирь скроен из черных шуток,
твой мир, покоящийся на черепахах, шаток.
А всего-то и надо – снежинки за воротник парашютами.
Не то чтобы просто пауза –
но тончайшая в своем величии пустота, –
верил бы ты в божественную природу Христа,
было бы проще, а так… –
просыпаешься – балконная дверь на восток,
там розовеет; ватные облака.
А у нее, километров за триста, уже росток.
Но тебе на такое не хватит ни нервов, ни табака.
Закрыв глаза и почти досчитав до ста –
мол, иду искать, из-под земли достану, –
делаешь шаг с воображаемого моста,
под которым вода, темна и густа.
И почему-то еще саднит, хотя казалось бы –
почти забавно, бескровно, не рана – давно короста.
И луна над твоей головою двухвоста,
дома, серы и бугристы, глаза твои водянистые.
Вот нет бы, как раньше, запить игристым.
И под рассветными облаками умиляться,
как она путает писателей мураками,
как топчет лед каблуками – тоже глупо,
но все же лучше, чем этот камень.
Семь тридцать утра, телефон молчит; за стеною город,
и опять будет трудный и длинный год,
и каждый третий случайно встреченный – гром небесный,
а каждый второй – громоотвод.
Это пафосно (для семи утра) прозвучит,
но самая соль – в отсутствии смыслов и первопричин.
Снег уже пахнет мартом. Кофе опять горчит.

Марьяна Романова

Обожаю змей. Любых. Они такие красивые, просто чудо какое-то. С удовольствием бы завела питончика, если бы была посвободнее. А тут приходится лишь любоваться этими совершенными созданиями в террариумах у других.

И лягушка - красавица, только по-своему, своим неповторимым шармом. А ещё бывают лягушки ядовитые, так те даже ещё более красивые.



Симпатяга ведь