есть людей неправильно

...

У меня есть хранилище предметов, которые всеми забыты и никому не нужны. Я обнаружил его случайно много лет назад, и со временем стал не только приходить туда почти каждый день, но и сам иногда что-то притаскивать. Впрочем, и без меня вещи там появляются - сами по себе. Их много. Пугающе много. Мне даже неизвестны точные размеры хранилища - ни разу не удавалось добраться до конца.
Я выезжаю за черту города и ищу взглядом на горизонте чернеющие остовы зданий заброшенного еще при Союзе завода. За столько лет я так и не запомнил, на каком километре нужно свернуть - грунтовых дорог, похожих на нужную, очень много, и выглядят они все как копии друг друга. Но проехав два-три километра, можно начать замечать знакомую обстановку - наклонившийся почти параллельно земле бетонный столб ЛЭП, который уже забыл, когда на нем были провода, бензобак от "Урала", изъеденный временем и ржавчиной настолько, что тронь - и осыпется, груда металлолома непонятного назначения, но вполне понятного неподъемного веса.
А вот и зияющая дыра в земле, обрамленная бетонными плитами - первый колодец дренажной системы. Уже близко. Мне нужен второй. Если спуститься в него по погнутым скобам на пять метров, перепрыгнуть, изловчившись, на торчащий из стены колодца толстый металлический прут и опереться на стену руками, можно нашарить там выступ, исполняющий обязанности ручки двери. Минута неловкого топтания с риском сломать себе шею - и я внутри.
Я люблю считать, что этот тоннель вырыл какой-то не очень здоровый психически человек, как тот безумный мексиканец. Копал дни, ночи, и так годами, пока оставались силы. Возможно, если когда-нибудь я дойду до конца тоннеля, я увижу там его кости, наполовину растащенные крысами, и кирку с лопатой, от рукояток которых осталась одна труха.
В рюкзаке у меня всегда есть пара-тройка толстых свечей. Одну из них я вставляю в светильник, дожидающийся меня в углублении в стене. Чиркнув спичкой и убедившись, что у меня перед лицом не стоит что-то гигантское и недоброжелательное, я имею возможность закурить от огня свечи, просунув сигарету в заботливо пробитую мной же дыру в стеклянном колпаке светильника. Этой возможностью я не упускаю случая воспользоваться, пока глаза привыкают к совершенно особой манере рассеивания темноты, присущей только этому светильнику.
Можно понемногу идти вперед. В первых ста метрах тоннеля нет ничего, что вызывало бы во мне какие-то чувства, поэтому я лишь машинально отмечаю, что успело сгореть, пока меня не было здесь.
Да, экспонаты этой кунсткамеры иногда сгорают. Поразмыслив, я пришел к выводу, что это происходит, когда об экспонате кто-то наконец вспоминает. Кажется, это осознание пришло в тот день, когда сгорело фортепиано. Я был готов поклясться, что услышал, как кто-то неловко играет на нем, пока огонь пожирал лак, а внутри лопались струны Это поразило меня, пожалуй, даже больше, чем тот факт, что ни разу огонь от полыхающих предметов не перекинулся на соседние, даже если они лежали прямо на горящих. Только удушливый черный дым стоял в воздухе, да хлопья пепла вскидывались в воздух, когда огонь разгорался ярче.
Вот появились аккуратные деревянные стеллажи, на которых стоят стеклянные банки. С виду они совершенно пусты, но тем не менее намертво закручены и запечатаны крышками. В них - обещания, которые когда-то кто-то дал и забыл об этом. Если люди вспоминают о них, банки не сгорают, а лопаются, и осколки аккуратно осыпаются вниз. Последняя на моей памяти банка разбилась три года назад. Где-то дальше есть другие стеллажи с банками, и в них еще много разных удивительных, но неосязаемых вещей - например, воздух из мертвых деревень, или идеи музыкальных произведений, не воплощенных в жизнь. Их отголоски можно услышать в виде слабого эха, поднеся банку к уху.
Еще спустя полчаса я дохожу до старого кресла с высокими мягкими подлокотниками, в котором уютно разлагается тело мужчины средних лет. Видимо, он приходил сюда до меня, потому что когда я его нашел, он уже высох практически до костей, едва сумев сохранить свою задумчивую позу. Я по обыкновению вставляю ему сигарету в обнаженные тленом кости челюстей и поджигаю. Не знаю, курил ли он при жизни, но мертвым рак легких точно не страшен, равно как и инсульт. Хуже не будет. Истлевшие тряпки, бывшие когда-то его одеждой, уже покрыты горками пепла, но я не стряхиваю его на пол, а снова закуриваю сам. Рассказать мне ему нечего, да и он не выражает особого желания слушать. Молчать он умеет лучше, чем разговаривать.
Я вступаю в свою любимую часть хранилища. Здесь заботливо складированы мертвые собаки. Самых разных пород, величин и степени разложения. У той, что дальше всех от левой стены, на остатках шеи висит ошейник с огромным розовым бантом. Я присаживаюсь на колени и, напевая тихий минорный мотив, перебираю пальцами шерсть, которая еще прикреплена к истлевшей шкуре, задевая торчащие наружу ребра и позвонки. Кажется, при жизни она была прекрасна. Но мне досталось видеть ее такой - и это лучше, чем ничего. Как и всегда, меня неудержимо тянет взять это тщедушное собачье тельце на руки, но я понимаю, что одно неловкое движение - и гармония и целостность этого экспоната будет непоправимо нарушена, а нарушать правила хранилища я не посмею. Поэтому, допев свою скорбную песню, я встаю, достаю из рюкзака два флокса и кладу их возле оскаленной в вечном предсмертном хрипе пасти. Они исчезнут отсюда, как только я отвернусь - это тоже одно из правил, но по-другому я просто не могу.
Время идти дальше, но желания не особо много, поэтому я поворачиваю обратно, едва дойдя до огромных старинных часов, медные стрелки которых безжизненно висят, тронутые патиной и паутиной. Назад. Наверное, я так никогда и не дойду до конца, но не потому, что он невообразимо далеко, а потому что на пути к нему слишком много всего, мимо чего проходить больно и тошно - даже один раз, а ведь когда-то придется идти к выходу. Бежать тоже не можется, поэтому я бреду, подволакивая разнывшуюся к дождю правую ногу, оставляя позади некрасивые картины, выеденные молью ковры, старинные наряды, книги на мертвых языках, бобины неправильно склеенных кинолент, километры фискальных чеков, треснувшие флейты, связки дурно пахнущих сухих трав, молочные зубы, эмалированные кастрюли, ржавые серпы, рентгеновские снимки, потерянные кусочки пазлов, сломанные наушники и плееры, футляры от очков, пуговицы, заколки, брошки, ключи...
Погасить свечу и поставить светильник в углубление в стене. Выбраться наружу. Подтянуться на ржавой скобе. Еще немного - и тот неповторимый теплый, затхлый запах хранилища будет вытеснен из моих легких свежим ноябрьским ветром.
Как же я его ненавижу.
...