trust me

Это чувство одиночества для меня почти фатально.

В семье - ребенок, росший, как трава в поле, причесываемая разве что случайным ветром.
В детском саду - маленькая одинокая девочка в синей куртке, зябко сидящая под козырьком во время прогулки, обнявшая колени.

В начальной школе - ученица, понимающая все легко и без труда. Ученица, в день рождения никогда не получавшая поздравлений от сверстников.
Дальше - замкнутая девочка, умеющая отвечать зло на любое проявление агрессии.

Старшеклассница, за спиной которой перешептываются.
Девушка, единственный близкий человек которой несколько раз пытался покончить с собой.

В университете - талантливая, интересная, необычная студентка, общающаяся со всеми, но на деле и ни с кем.

Это чувство одиночества для меня - вечно. Никто не дорожит мной, я не дорожу почти никем.

Иногда - невыносимо больно.
Иногда.

Эй, кто-нибудь!

Мир безмолвствует в ответ.

Господи Боже, да таких историй - миллиард и еще столько же, помноженное на пять.
Этот чертов мир видел это кино уже сотни и тысячи раз: по началу плакал и сопереживал, а теперь лишь устало закатывает глаза.

Вот только от осознания проклятой повторяемости ни капли не легче.
О чем я? Да о любви, чтоб ее.

Банально до глупости: безответно, но так, что другой человек пускает в тебе корни.
Приходит к твоим демонам не в гости чаю попить, а остается жить, перевозя сразу все свои чемоданы и собственных дьяволят.

Начинает менять устав в твоем монастыре, перешивать-перекраивать под себя.
А ты старательно держишь оборону, упорно переставляешь вот то хрустальное сердце подальше, на менее видное место.
Он же играет им, шутя подбрасывает куда-то вверх.
Пытаешься отобрать, прятать - а толку-то?

Интересно, когда-нибудь в принципе этот человек съедет?

Пока что, кажется, он собирается приватизировать и мой мир, и моих чертей.

И все юридические конторы им подкуплены несомненно.

Без шансов.

Мы смотрим фильм. Темнота укрывает нас с головой, вбирается в каждый уголок комнаты. Маленькая комната, с видом на огни, как в песне. Мне очень нравится отчего-то. Чувствую себя почти дома.

А он берет меня за руку.
Перебирает мои пальцы, задерживается на шероховатости серебряных колец.
Теплые ладони. Ладони больше моих.
Мне болезненно не хватает воздуха от этой неожиданной нежности.
Ухожу, быстро надев пальто.
В голове смятение, потому что стало теплее. Впервые за многие годы я не чувствую холода, который всегда со мной.

В следующий раз мы снова смотрим кино у него дома.
Он целует мои плечи, ловит прерывистое дыхание и мое непонимание происходящего.
Обнимает.
Я прижимаюсь щекой к его плечу. Захлебываюсь теплом.
Снова ухожу в туманную столицу, он целует в щеку на прощание.
Я почти верю, что весна наступит.

Рыдаю от невыносимой боли по прошлому.
Он подходит молча и обнимает. Гладит по волосам. Я едва достаю ему до плеча.
Снова становится теплее.
И я чувствую себя живой.
Живой до отвратительности.

А потом мы встречаемся в Москве. На нейтральной территории, будто специально: чтобы не оставлять боль.
Он говорит долго и сбивчиво. Противоречиво.
Извиняется. Говорит, что сам не знал, зачем все это начал.
Что просто дружить он со мной не сможет.
Потом проговаривается: дело в том, что я младше.

Его, наверное, часто предавали.
Он, наверное, катастрофически боится новой боли.
Ему нужны не отношения, нет: семья.

А мне девятнадцать. И я никогда не влюблялась. Только мерзла и куталась в красный шарф.
По его мнению - мне еще надо прочувствовать все, побыть собой и с кем-то, кроме.

Я совсем не плачу при нем. Смеюсь, говорю, что понимаю.
Убеждаю в своей легкомысленности. В своей девятнадцатилетней свободной неприкаянности.

А потом ухожу в дождливую и туманную улицу.
С пониманием его правоты: не любила и даже не была влюбленной.
С нелепой и неуместной болью.

И с пониманием: весны не будет.

Холодно.

В небе тлеет огромная пробоина, из которой на уставшую, дымящуюся землю падает вода. Солоноватая, как слезы тысяч людей, взявшихся сегодня за руки. Взрыв разорвал Сенную, траурным покровом лег на печальный Петербург.

За сотни километров от северной столицы плачет Москва. Сидим, молчим, дышим. Прерываем репетицию, слушаем новости. Ждем чего-то, вспоминаем, как недавно на станцию метро, где наш университет, несли цветы. Как мужчины, проходя мимо стола с лампадами, свечами и бесконечными гвоздиками, снимали шапки. Как плакали женщины. Как люди - все, без исключения, - долго смотрели немигающими глазами на эхо трагедии.

Как удивительно и грустно: трагедия, казалось бы, чужих людей становится близкой, проникающей в собственную кровь и боль. Трагедия немногих становится общей для всех.

С одной стороны - сегодня Петербург стал одной большой семьей. Не только Петербург, но и мир, впрочем.
С другой - в горле такой ком, что даже дышать сложно.

А я иду домой в мокрых насквозь ботинках, подставляю лицо плачущему небу. Голова болит так, что снова не хочется жить.

Мир, огромный мой, прекрасный...

Что же ты делаешь?

Я не могу любить весь мир. Так страшно, болезненно до кровоточащих порезов на запястье, приходит это отвратительное осознание. Оседает пылью в легких, тонкой пеленой безумия покрывает мысли. Я не могу любить всех, у меня просто нет столько сил внутри, чтобы каждому отдавать без остатка всю душу.

А любить надо страшно, до едва сдерживаемого крика, до обкусанных губ. Чтобы на просьбу разделить мечту или боль сердцем – выдернуть это сердце из своей груди, преподнести на раскрытых ладонях. Как дар, как жертву. Мол, да, я готов не просто разделить твою боль, а забрать ее до самого последнего глотка. Готов жить одной твоей мечтой до последнего выдоха-вдоха, исполнить ее для тебя, стать самым счастливым от того, что счастлив ты.

Я не могу любить весь мир. Моей любви не хватает даже на одного человека, я же стараюсь ее делить на всех, отрезая раз за разом по кусочку, раздаривая эти сгустки тепла и последних сил, еще не сожранных абсолютным отчаянием. Протягиваю людям их: «Возьми, пожалуйста, возьми!» А они прячут глаза, не замечают, как мальчишку у метро, что раздает листовки. Я же все пытаюсь, надоедливо обнимая людей за плечи. «Я же здесь, я рядом, все будет хорошо!». И, кажется, вру.

И результат этих попыток (бессмысленных и печальных) – чья-то боль, чье-то медленное умирание. Люди, самые важные и любимые, самые прекрасные и восхитительные, поодиночке гасят свои сердца, прячут едва живые трепетные огоньки, задувают их, как надоевшие свечки. Чтобы остыть. Чтобы никогда не чувствовать боли.

А я стою, смотрю на это со стороны, роняя случайно последние признания и самые честные (но тоже последние) слова. Смотрю, как все это уносит вдруг налетевший ветер. Смотрю и понимаю.

Никакой я не светлячок.

Обычный человек, взявший на себя смелость думать, что может кого-то спасти.